Пять Приговых на Таганке. Премьера спектакля «Катарсис, или Крах всего святого»

11 июня

В Театре на Таганке состоялась премьера спектакля «Катарсис, или Крах всего святого» режиссера Саши Золотовицкого по одноименной пьесе Дмитрия Пригова. Премьерные показы прошли с аншлагом: на малой сцене театра не было свободных мест ни в проходах, ни на ступеньках. Зрители соскучились по эксперименту, заполнив зал, ответили на вопрос: готовы ли они к предельно эмоциональному разговору о том, что стоит за «возвышающим обманом» театра. А Пригов, умноженный режиссером на пять, доводит почти до абсурда идею стереть границы игры и реальности.

«Культура Москвы» поговорила с режиссером Сашей Золотовицким о Дмитрии Пригове и видении театра, о том, как меняется отношение к правде и где в спектакле искать цитаты их обоих.

«Прежде чем все это начнется, хотелось бы кое-что сказать. Это, собственно, не пьеса. Вернее, все-таки пьеса. Но не совсем».

— Полное название пьесы — «Катарсис, или Крах всего святого на глазах у детей для Елизаветы Сергеевны Никищихиной и мужского актера». Что значит для вас такое название? Вы понимаете, о каких детях речь?

— Возможно, под детьми Пригов имел в виду нас. Мне кажется, это скорее пародийный театральный момент, потому что на самом деле у многих пьес, великих, которые мы знаем, еще XVIII и XVII веков, тоже очень длинные названия. Мы их всегда сокращаем и говорим «Тартюф», а не «Тартюф, или Обманщик». Я думаю, что, несмотря на количество смыслов и художественных концепций, тем не менее пьеса пародийно-театральная, и когда Пригов берет подобное название — это все же элемент пародии на такую пьесу.

— Почему эта пьеса? Как вообще пришла мысль взять именно ее?

— Я ее прочитал и просто влюбился. Это было лет шесть назад, наверное, когда я заканчивал школу-студию МХАТ — «Мастерскую Дмитрия Брусникина». Я всегда любил Пригова, но эта пьеса мне особенно нравится — она же на первый взгляд такая, как будто классически абсурдистская.

Вот у Ионеско есть пьеса «Урок» об отношениях учителя и ученицы, и там тоже происходит убийство. «Иммигранты», «В ожидании Годо», «Урок» — это очень мне близко, поэтому, когда я прочитал пьесу, понял, что жажду ее поставить и жажду убийства на сцене.

— Это же сначала был эскиз в лаборатории? Как появились пять Приговых? Откуда могли возникнуть три, я понимаю. А еще два? Какие смыслы вы вкладываете в эти два характера?

— Был эскиз в лаборатории, да. Хотите, открою вам секрет? Смыслов особо никаких не вкладываю. Мне кажется, что искусство, по крайней мере в том, как я пытаюсь им заниматься мало-помалу, — это вещь в первую очередь интуитивная. И самые лучшие и великолепные решения открываются, когда ты смотришь не рационально, а интуитивно. И интуиция мне подсказала, что их точно не три, их больше — либо десять, либо пять. А поскольку возможности все же ограничены — их пять, их должно быть пять, я просто знаю это.

— Диктует ли здесь актер, или само наличие прекрасных актеров каким-то образом определило количество ипостасей героя?

— Нет, скорее, актер просто диктует, что это за Пригов. А что касается актеров — трое из первого лабораторного состава: Вася Юрьевский, Олег Соколов и Игорь Ларин. Я там с ними познакомился, абсолютно влюбился. Анатолия Григорьева я видел во многих спектаклях. С Сережей Кирпиченком мы учились, и у меня была какая-то уверенность просто во всех них — в пятерых. Все как бы идут от своей органики, они диктуют качество и проявление Дмитрия Александровича Пригова.

Мне интересно было пойти по пути не снятия, а именно поиска внутренней интонации — и каждый в себе нашел какую-то ипостась и, наверное, для себя как-то определил, кто какой Пригов. Я борюсь за то, что все намного сложнее, чем просто сказать: «ты влюбленный Пригов», «ты злой Пригов», «ты безумный Пригов».

— Пригов говорит о технологичности всего, тем самым как бы убирая какую-то, как мне кажется, эмоциональную, чувственную часть, оставляя все механическое. Тем не менее спектакль-то на самом деле очень чувственный и очень эмоциональный. Я слышала из зрительного зала реплики на сцену, даже актерам. Этот баланс технологичности и чувственности — как вы его хотели выстроить, и, как вы думаете, что получилось?

— Я вам могу только напомнить: все, что пишет и говорит Пригов, нужно делить на два, а может быть, и на пять. Пригову нужен театр, он любит театр, и что бы он ни говорил о том, что это не театр, а технологическое средство провокационной ситуации, мне кажется, что это не то что ирония, а попытка убедить себя.

В общем, когда ты разбираешь пьесу с точки зрения режиссуры, все равно ищешь между строк, а между строк он, наоборот, как будто говорит: «Посмотрите, мы из ничего сейчас делаем такую вот драматическую ситуацию». И когда я начал разбирать пьесу, душевность, эмоциональность сама пришла. И самое главное — это же пишет персонаж, не настоящий Пригов. Тем не менее он там пытается нас убедить отчасти в обратном. Мне очень интересен (не только в этом спектакле, но в этом особенно) персонаж, одержимый искусством, который живет в каком-то своем мире концепций. И бьется головой о то, что это невозможно. Невозможна правда на сцене, невозможно убийство, невозможен холодный театр.

— В этой постановке вы точно себе не изменили, несмотря на то что, например, текст диктует другое, сама форма диктует другое, а вы понимаете: «Нет, я хочу сделать так». В чем это выражалось?

— Сцена, когда Анатолий Григорьев выходит и говорит: «Перерыв», и потом все танцуют тупой танец — у меня это есть в нескольких спектаклях. Я не могу, к сожалению, сделать спектакль без тупого танца. Так вот, я тут себе не изменил. А так, я не знаю, в чем у меня… Я был честен — вот в чем я не изменил себе. Мне очень хотелось через спектакль поразгонять, как говорит молодежь, о том, что такое вообще театр, зачем я им регулярно занимаюсь, что достаточно бессмысленное странное действие. И я задавал этот вопрос в процессе, приходя на репетиции. Мне кажется, вообще для театрала пьеса поднимает не очень удобные вопросы: что это все — побег от реальности и никакого отношения к жизни не имеет. Мы постоянно обманываемся и как будто закрываем штору перед собой, чтобы не смотреть на настоящий мир.

Есть вопросы к театру о его предназначении. Очень легко же сказать: театр должен воспитывать и поддерживать. Это какие-то пустые, общие слова. Мне кажется, что через такие кризисные моменты в жизни всегда возникает вопрос надобности. Зачем писать стихи, когда все вокруг рушится? И мне кажется, пьеса через жизнь Елизаветы Сергеевны и через тот же кризис, в котором находится Дмитрий Александрович Пригов, персонаж пьесы, задает эти вопросы.

— В тексте Пригова нет каких-то прямых цитат, они довольно образные, абстрактные, но они узнаваемы. Вы свое цитирование добавили?

— Текст, мне кажется, очень самодостаточный, он классно написан, и мне, скорее, хотелось через какой-то визуальный, аудиовизуальный ряд поместить его в более широкий современный масштаб, где одно вылупляется из другого — как снежный ком. Ридли Скотт, если вы обратили внимание, идет в какой-то момент спектакля по телевизору. Сергей Курехин параллельно с пьесой говорит что-то очень похожее, и на стене у нас картина висит. Это прямое цитирование, и мне важно поместить в спектакль тот художественный мир, в котором я живу.

— Как режиссер и человек, как вы относитесь к постулату, что правда важнее?

— Легко сказать, что, конечно, правда. Другое дело, что мы встаем каждый день — и чем дальше, тем больше — перед выбором. Я сейчас сталкиваюсь с каким-то своим личностным кризисом: смотрю вокруг и понимаю, что те постулаты и вещи, на которых я рос, какие-то основополагающие ценности начинают рушиться, и вдруг это начинает в меня проникать, и я теряю ощущение правды. Поэтому мне кажется, что правда — более сложное понятие. Я чувствую, что мне нужно просто за что-то сейчас ухватиться. Я пока ничего не могу про это сказать. Но мне кажется, что я стараюсь жить по какой-то своей правде и по мере возможности двигаться к ней.

— Это же вторая постановка «Катарсиса» в театре?

— Да, в 1991 году в зале сидел сам Дмитрий Александрович Пригов и смотрел. Мне просто так обидно, что он рано ушел и я не успел с ним познакомиться. И большинство моих кумиров ушли, к сожалению. Этим спектаклем я просто чуть-чуть к нему прикасаюсь.

Но тогда, в 1991 году, это тоже была экспериментальная пьеса. Время, когда все задышали, наверное, свободой, а уже, может, и отдышались. Мы даже не можем нигде найти информацию об этом спектакле, мы искали фото, утверждения — ничего нет, просто где-то написано в одной книге. Но я уверен, что это было. Я считаю, никто не стал бы придумывать такое: зачем тут врать, это же не театр. Я думаю, что действительно он здесь сидел и, возможно, даже смеялся. Мне кажется, он был добрым человеком.

— Да, мне тоже так кажется. Спасибо большое, Саша. Самое главное хочу пожелать, чтобы этот спектакль шел подольше, его посмотрело как можно больше людей.

— Спасибо большое. Надеемся на это. Да, пусть будет так.